Лотар-Гюнтер Буххайм - Подлодка [Лодка]
Шеф, встрепенувшись, возвращается к действительности:
— Нет, спасибо, а вот от глотка яблочного сока не отказался бы.
Я незамедлительно вскакиваю на ноги, протискиваюсь через люк, доковыливаю до ящика и дотягиваюсь до бутылки. Шеф подносит ее ко рту одной рукой, но ему тут же приходится придержать ее другой, потому как бутылка лязгает о его зубы. Он пьет громадными глотками. По его нижней губе сбегает ручеек сока и теряется в бороде. Он даже не удосуживается утереться.
Спросить его, как обстоят дела? Лучше не надо. Судя по тому, как он выглядит, это может оказаться последней каплей.
В помещении для унтер-офицеров занавески у коек вдоль левого борта отдернуты, но они не пустуют. Лежащие здесь похожи на мертвецов, покоящихся в своих гробах. Зейтлер, Ульманн, Берлинец и Вихманн. Полному сходству мешают лишь поросячьи затычки во ртах.
Койки команды машинного отделения пустуют. Значит, дизелисты и электромотористы все еще остаются на корме. Я вытягиваюсь на пустующей нижней койке.
Появляется первый вахтенный офицер. Напустив на себя по-официальному деловой вид, он убеждается, что у каждого изо рта торчит шноркель. Провожая его взглядом, я понимаю, что снова проваливаюсь в сон.
Когда я снова прихожу в сознание, то узнаю Френссена. При взгляде на него, сидящего совершенно измотанным за столом, мое сердце сжимается. У него нет шноркеля. Ну конечно же — люди, работающие в машинном отделении, не могут носить эту чертову штуковину. Переворачиваясь на койке, я произвожу шум, и Френнсен медленно поворачивает голову. Он смотрит на меня невидящими глазами. Кажется, что его позвоночник больше не в состоянии держать вес туловища. Вместо того, чтобы опереться на стол, он свесил плечи, и его руки болтаются промеж коленей, словно в них нет суставов, и они висят на ниточках, как у незамысловатой марионетки. Он согнулся так, будто на него действует удвоенная сила притяжения. Его рот разинут, взгляд остекленевших глаз наводит жуть. Боже, да он не в себе! Кто знает, как держатся другие в той зловонной атмосфере, если даже Френссен не в силах больше переносить ее. Здоровый, как бык — и оказался слабее мухи.
Муха? Куда подевалась наша муха?
Снова возвращаются мысли о возможной встрече Рождества под водой. Если люди на корме не закончат свою работу, то в сочельник мы по-прежнему будем сидеть на этом самом месте. Мы начнем обмениваться подарками. В подарок Старику я поймаю муху. Посажу ее в пустой спичечный коробок с красочной испанской этикеткой, чтобы Старик, поднеся его к уху, мог услышать, как внутри жужжит муха и вообразить, что это гудят ожившие моторы. Замечательная идея! И мы попросим шефа закрыть глаза и дадим ему тоже послушать маленькую коробочку. А если Старик разрешит, она пойдет по рукам и каждый сможет послушать ее целую минуту — это будет Божий дар для нашего слуха в этой ватной тишине, еще одно его благословение, которое мы отпразднуем вместе с рождеством Господа нашего.
Я чувствую себя разбитым, изможденным. Я с радостью сказал бы Френссену: «Сейчас принесу чай» или какую-нибудь чепуху в этом же роде, но мешает шноркель во рту. А он не шевельнулся ни на йоту.
Чай! Чайник должен быть на посту управления. Я должен был обратить на него внимание, когда был там.
Я с трудом встаю. Френссен еле поднимает глаза. Пайолы на посту управления все еще скрыты под водой — значит, наша главная проблема не решена. Наверняка шеф займется ею. Конечно, у него есть план действий, но вид этого потопа и плеск моих сапог по воде все равно наполняют мою душу ужасом.
Где же чай? Я оглядываюсь кругом, но чайника нигде не видать. Правда, я знаю, где хранится яблочный сок. Я пролезаю в люк и бреду к шкафчику, достаю бутылку, срываю с нее крышку о петлю дверцы и несу Френссену. Боже правый, он никак не может поверить, что это для него. Он мог бы и не смотреть на меня такими по-собачьи благодарными глазами — в конце концов, я не Старик.
Делать больше нечего, остается только сидеть и перебирать в памяти картины прошлого.
На ум приходит Глюкштадт. Это помогает: мне сразу же становится тошно. Какая насмешка! Глюкштадт — «Счастливый Город». [119] Само имя — форменное издевательство. Там всегда было одно и то же: казармы, казарменные помещения, снова казармы. Первые наряды по хозяйству, а потом — флотские дежурства — Микки-Маус. [120] Глюкштадт был наихудшим — nomen est omen [121] — суеверием.
А ресторан «Грязная ложка» в городе! — само собой, у него было другое название — где мы проводили вечера, пожирая жареную картошку тарелку за тарелкой, потому что в лагере мы не наедались досыта. На нас троих донесли — хозяин заведения прослышал, как мы окрестили его тошниловку. Нас приговорили к казармам, назначили бессменными Микки-Маусами — главной обязанностью было вопить во весь голос. Я специализировался в следующем: вывести отделение на полевые занятия и приказать людям укрыться в окопах, чтобы они успели по-быстрому перекинуться в картишки, а самому стоять рядом и как полоумный орать на всю округу команды. Мне это нравилось — да и всем остальным тоже.
Я вижу себя в шлюпке, выбившийся из сил, вцепившийся в свое весло, едва не падающий с банки. Противные, грубые лица товарищей, которые забавлялись тем, что преследовали, унижали, травили нас, рекрутов-новичков. Вспоминаю, что они сделали с Флеммингом — бедным, грустным, нервным Флеммингом, попавшим в лапы сборищу садистов в униформе. Наряд за нарядом. Поставить такелаж, убрать такелаж. Одеть форму, снять форму, одеть спортивную форму, снять спортивную форму. «Живее, живее, вы — тупоголовые!»
Спустя пять минут: проверка тумбочек.
Бедняга Флемминг никак не успевал. У него появился дикий взгляд затравленной крысы. А стоило этим ублюдкам заметить кого-то, кто не мог постоять за себя — тут уж они расходились вовсю. Три раза вокруг казармы вприсядку, один раз — ползком. Сто метров, прыгая на корточках. Потом — двадцать отжиманий. Затем — штурмовать стены на полосе препятствий.
А еще для всех нас было припасено нечто особенное: на полном ходу загнать шлюпку в портовую жижу, состоящую из разбавленного морской водой мазута, а потом очистить ее от грязи, попросту смыть ее забортной водой — но только налегая на весла, по нескольку часов гребя ими в едином ритме, пока под шлюпкой не останется только чистая вода.
Бедняга Флемминг не вынес всего этого, не смог.
В один вечер он не отозвался во время переклички.
Изуродованное тело прибило к берегу в гавани вместе с привальными брусьями, бутылками, деревяшками и пятнами машинного масла.
Факт убийства был налицо. Постоянные унижения, послужившие причиной смерти. Доведенный до отчаянья, он утопился, хотя умел плавать. На его труп было нелегко смотреть: его затянуло под винты парохода. Мне пришлось поехать в Гамбург на судебное разбирательство. Вот теперь, с надеждой думал я, когда дело зашло так далеко, все дерьмо и выплывет наружу. И что же вышло? Его драгоценные родственнички, почтенные гамбургские судовладельцы, сочли версию самоубийства непристойной. И они согласились с точкой зрения военного флота: смерть в результате несчастного случая при исполнении служебных обязанностей! За народ, Фюрера и Отечество. Честно исполняя свой долг. Ну и, разумеется, они ни в коем случае не могли обойтись без трех залпов над могилой, так что мы палили из ружей над дыркой в земле, куда запихнули Флемминга. Отсалютовать оружием — поднять винтовку — пли. И еще раз. И еще. Никому даже не позволили улыбнуться.
А потом во Франции: когда я, вывернув руку и отобрав пистолет, обезоружил Обермайера — диктора с радио — который надумал застрелиться прямо на пляже перед нашей реквизированной виллой. Устроил фарс только из-за того, что перепихнулся в Париже с дамочкой, которая оказалась наполовину еврейкой. Придурок Обермайер просто взбесился, орал: «Я — национал-социалист! Отдай мне пистолет, верни мне пистолет!» Надо признаться, у меня было сильное желание оказать ему эту услугу.
Я начинаю закашливаться. Ротовая полость заполнена слюной. Она горчит, точно желчь. Я не в силах дольше сносить свой шноркель. Мой рот сам непроизвольно выталкивает его. Слюна капает на мою рубашку. Я внимательно разглядываю ее. Мне надо выпить. Френссен не будет возражать, если я приложусь к его бутылке.
Какого черта? На столе лежат мои часы! Кто положил их сюда? Я дотягиваюсь до них. У меня такое чувство, будто ко мне Рождество пришло раньше положенного срока. Неугомонная секундная стрелка все еще бежит по кругу. Отличные часы. Они показывают чуть больше восьми часов вечера.
А это означает, что мы уже почти сутки находимся под водой. Командир хотел попытаться всплыть, когда стемнеет. Сейчас 20.00 — стало быть там, наверху, уже давно не видно ни зги — в это время года. Но зачем командир спросил у штурмана, когда зайдет луна? Я ничего не путаю. Тем более, что двумя часами ранее Старик повторил свой вопрос. Но разве недавно не народилась новая луна? Это значит, что света почти нет, кроме заходящей луны. Ну и что из того? Привычная дилемма: не к кому обратиться за разъяснениями — ни к Старику, ни к штурману. Вероятно, по настоящему темно станет только к 04.00.
